Снова и снова возвращаюсь к одной и той же неотступной мысли: почему любимые произведения искусства при каждой встрече с ними неизменно заставляют ощутить их художественность, то есть испытать какое-то особое волнение, какое-то ни на что не похожее переживание, словно приобщающее тебя к тайнам бытия. Впрочем, когда это «Война и мир», или «Двенадцать», или эйзенштейновский «Октябрь», или Седьмая симфония Шостаковича, сознание услуж­ливо подсказывает тривиальный ответ: так действует на психику богатство предложенного тебе социального содержания, отражающего крупные события в жизни человечества.

Но вот передо мной ренуаровские купальщицы, сезанновские на­тюрморты, левитановские пейзажи, поленовские дворики, а волную­щее чувство приобщения к тайне не становится менее острым при всей «тематической инертности» подобного рода произведений. Откуда же оно в таком случае берется, это необъяснимое чувство то ли восторга, то ли удивления, это душевное состояние, которое точнее всего может быть передано тютчевскими словами: «нее во мне и я во всем»? Значит, оно возникает не только из событий, ставших мате­риалом искусства, а из каких-то иных событий, имеющих отношение к самому факту искусства?

Да, говорят мне, это удивительное чувство единения с окружающим миром порождает красота, все дело в том, что художники эти творили по законам красоты. Да, да, той самой, кантовской, чуждой всякой утилитарности, всякого практического интереса, но тем не менее завораживающей наше сознание.

Что ж, может быть, и в самом деле?.. Разве не прекрасна русская природа на левитановских полотнах, разве их колористическое богатство не радует глаз и не таит в себе ощущения редкостной пол-ноты жизни? Да, пожалуй... Вот только неясно, что же это за зако­ны. Ведь если художники во все века творили именно по законам красоты, то, следовательно, эти волшебные законы давно известны Да и разве стали бы искусствоведы так часто и так привычно упот­реблять эту формулу, не будь за ней конкретного содержания? Ведь искусствоведение — это наука, и в этом качестве должно являть пример логической строгости. Ведь когда философ ссылается на за­коны диалектики, или физик — на «законы сохранения», то и тот п другой могут их уверенно перечислить и истолкован). Ведь если ученый в своей работе опирается на какие-то законы, то он имеет в виду их общеизвестный однозначный смысл. Отсюда, кстати, ясность и определенность самого критерия научности, который в качестве обязательного условия включает в себя непротиворечивость предложенной теории по отношению к уже установленным наукой законам.

Можно ли здесь усмотреть какую-то аналогию с художественным процессом и с критерием художественности? На первый взгляд, да. Вот наиболее распространенная логика суждений па этот счет: если паука аккумулирует знания о мире в формах понятийного мышления, то искусство дает нам знания в конкретно-образной форме, следова­тельно, нет принципиальной разницы между тем и другим видом познания.

Что ж, если так, то не является ли красота аналогом научности, то есть свидетельством истинности добытого знания? Самое любо­пытное, что за такое истолкование красоты ухватились вовсе не художники, а ученые. Краткость, стройность, элегантность теорети­ческих выкладок почитаются ныне многими учеными как верный признак справедливости развиваемой научной мысли. В современном научном обиходе приобрел даже все права гражданства такой тер­мин, как «математическое изящество».

В таком случае критерии из этого ряда — то есть не только ис­тинность обобщений, выраженных в конкретно-образной форме, но и гармоничность, соразмерность, пропорциональность, симметричность и тому подобные свойства, вызывающие позитивные реакции наших органов чувств, тем более приложимы к искусству. Может быть, они-то и определяют законы красоты? Например, «правило золотого сечения» — чем не закон для пространственных искусств; определен­ная связь созвучий в их последовательном, приятном для слуха движении — для музыкальных произведений, а для художественной прозы — освященные опытом классиков структурные закономерности повествования или оптимальные ритмические и метрические формы для тех или иных стихотворных жанров...

Ко всем этим и подобным им «секретам ремесла» понятие «за­кона» в какой-то мере действительно приложимо, тем более что такие правила подлежат формализации, то есть могут быть одно­значно и непротиворечиво описаны как словами, так и па языке математических зависимостей. Беда, однако, заключается в том, что на поверку феномен художественности вовсе не есть следствие со­блюдения подобных правил, так же как и умения сначала обобщать факты, а затем придавать этим обобщениям наглядность.

В самом деле, как объяснить, почему нам, людям, живущим в конце XX века, наскальная живопись эпохи неолита кажется высоким искусством? Неужто первобытный человек уже владел, не хуже наших живописцев, логикой широких обобщений и ухитрился постичь законы красоты? Или — еще одно недоумение. Почему откровенно наивная, «самодеятельная» живопись Пиросмани оказывает на нас столь же сильное художественное воздействие, что и образцы вели­колепного профессионализма, например, портреты его современника Валентина Серова?

И, с другой стороны, почему действительность сама по себе не художественна, а какой-нибудь ее фрагмент, став объектом художественного познания, способен вызвать у нас этот ни с чем не сравнимый душевный отклик? Очевидно, достоинством художественности может обладать лишь нечто, сотворенное человеком именно как искусство,   в то время  как  красивым, прекрасным  может быть любой продукт человеческого труда, от простой табуретки до научной  теории, не говоря уже о нерукотворных, то есть природных, объектах. Если   признать,   что   искусство   определяется   наличием   красоты, то почему же так получается, что,  например,  великолепный закат, по­пав  в  кинофильм,  иной   раз  может  вызвать  у   нас  протест  именно вследствие  его  «красивости»,  а   безобразные  создания,    «монстры» в лентах  Феллини  порождают эстетический  эффект  редкостной силы?

Думаю, что если  мы со всей определенностью не признаем, научное и художественное творчество — это два совершенно разных вида познания, предполагающих принципиально разные познавательные ситуации, открывающие нам две несоизмеримые, хотя и взаимо­дополнительные сферы постижения мира, мы никогда  не выберемся из   заколдованного   круга   подобных   недоумений.   Ведь  если   наука почему-то предлагает нам знания в виде обобщенных понятий, а ис­кусство — в   виде  конкретных  образов,  то,   видимо,  тут   разница   не только  в  форме,  а  в  самом  изначальном  содержании  этих  знании.

Давайте взглянем на цивилизацию как на последовательное и неуклонное выделение человеком себя сначала из природы, а затем и из человеческого рода. Как на длительный, растянувшийся на мно­гие тысячелетия процесс автономизации человека, сперва в качестве особого вида, уже «внешнего» по отношению к природе, уже во многом противостоящего ей, а затем и в качестве индивида, посте­пенно обособляющегося из среды себе подобных. Индивида, который все больше и больше стремится обрести свою единственность, свою «самость», то есть обнаружить уникальность своего случая жизни, оригинальность своего характера, неповторимость своей личности. Этот начавшийся в незапамятные времена процесс становления само сознания с первых же шагов поставил нашего далекого предка перед двойной необходимостью. Во-первых, познать окружающую действительность с точки зрения уже стороннего по отношению к ней наблюдателя — и чем ближе к нашему времени, тем более сторон­него, вплоть до недавнего взгляда на нашу планету из космоса. А во-вторых, познать себя в этом мире как его творение, и в свою очередь - этот мир как среду обитания человека, то есть как человеческую действительность.

Таковы изначальные предпосылки возникновения науки и искус­ства на пути развития того биосоциального существа, каким мы являемся. Наука постепенно стала способом добывания объективных истин, каждая из которых замечательна тем, что ее в идеале «сле­дует считать истиной независимо от человечества» (Эйнштейн). Точно так же искусство постепенно стало способом постижения чисто че­ловеческого содержания бытия. Содержания, специфичного тем, что оно только человеческое и никакое другое. Так сказать, специально человеческое, в идеале — общечеловеческое. Познающий человек в науке «испытывает» действительность как бы от лица мироздания, применительно к универсуму. Что же касается субъекта познания и искусстве, то он «вопрошает» действительность как бы от лица человечества, применительно к нашим природным и общественным реакциям. И что особенно важно — в аспекте утверждения самой этой уникальной формы биосоциального существования. Я бы даже сказал так: искусство — это познание ради очеловечивания действи­тельности и в то же время самопознание ради очеловечивания себя.

Тут надо, очевидно, понять еще одну сторону дела. Поступатель­ное развитие науки таит в себе опасность бездушного объективизма, утраты человеком ощущения природных и родовых корней. И потому неуклонный рост научности давно бы уже стал губительным для нас, не будь рядом взаимодополнительного процесса — художествен­ного освоения мира. В том-то и суть, что искусство, художественное творчество, открывая человеческое содержание бытия, как бы воз­мещает нам утрату непосредственных связей с миром. Постоянно компенсируя былые природные и общественные реакции новыми ду­ховными навыками и ценностями, оно помогает нам сохранить ощу­щение органичности нашего существования в меняющихся социально-исторических условиях. Высокое искусство позволяет нам с мень­шими трудностями вписываться во все усложняющийся поток причин и следствий, более гармонично включаться в небывалые нравствен­ные ситуации. Словом, искусство неизменно готовит нашу психику к будущему, ко всевозможным метаморфозам, предвосхищая пере­мены в нашем образе жизни. Благодаря этому оно стало надежным средством приспособления человека к динамике сменяющихся форм общественного существования, орудием саморегуляции его социаль­ного поведения, способом обретения им душевной устойчивости в драматических обстоятельствах.

Всей своей практикой искусство доказало, что оно способно вос­полнять те потери, которые несет с собой отход человека от поро­дившей его природы и сформировавшего его рода, амортизировать те крайности, которые связаны с неуклонным ростом индивидуаль­ного самосознания. Имеющее своим объективным назначением оче­ловечивание бытия, искусство с неизбежностью исповедует и пропо­ведует гуманность. Любовь к ближнему, отзывчивость, милосердие входят в состав художественной деятельности и в критерий ее оцен­ки именно потому, что без таких свойств и качеств эта деятельность утратила бы свой изначальный смысл. Этическое, моральное начало заложено в самой природе искусства, и не случайно ориентация на добро и справедливость, на заповеди общественной нравственности, на совесть людскую пронизывает всю художественную картину мира.

Кроме   того,   искусство   не   может   не   быть   исполнено   сыновней благодарности  человека  к природе  и  народу,  ибо на  этой   почве оно возникло. Отдает себе художник в этом отчет или нет, но в мотивах его  творческого  поведения   этот  момент  с  необходимостью  присутствует. Интуитивно,  подсознательно,   как   хотите,   но   присутствует. И в наших требованиях, предъявляемых к искусству, тоже.

Итак, этический момент не привносится в художественное познание со стороны,  а   является  его  условием.   Как же обстоит дело  с моментом эстетическим?

Представим себе простейший акт художественного творчества: живописец пишет с натуры, допустим, куст сирени. Какова логика этого акта? Чего художник при этом добивается? Мне говорят: он фиксирует на полотне обобщенное представление об этом кусте сирени, преображенное по законам красоты. Иногда, впрочем, это называют не «преображением», а «пересозданием», или даже еще решительнее — «деформированием». Иначе говоря — художник вос­принимает, обобщает, пересоздает и фиксирует. В результате якобы получается художественный образ куста сирени. Художественный — потому что «по законам красоты».

Мне кажется, что в таком или подобном толковании творческий процесс в искусстве непозволительно мистифицируется. Я представ­ляю себе ход раскрытия человеческого содержания этого куста сирени иначе. Примерно так. Художник всматривается в натуру, как бы проецирует ее на себя, и она пробуждает в его сознании множество самых разнородных, порой неожиданных представлений, порожден­ных всем опытом его жизни — сюда могут входить чувства и знания, убеждения и идеалы, воспоминания и впечатления, стойкие пристра­стия и случайные ассоциации. Все эти отклики он, в свою очередь, проецирует обратно на натуру. Между ней и художником возни­кает система протянувшихся в обоих направлениях мысленных свя­зей, все более многообразных и интенсивных. Чем увлеченнее и за­интересованнее смотрит он на свою сирень, тем богаче становится для него ее содержание, а значит тем больше накоплений его памя­ти и возможностей его воображения вовлекается в этот неуклонно нарастающий обмен.

Такая эскалация двух встречных потоков содержания на каком-то этапе приводит к тому, что из их столкновения возникает замысел, то есть некий первообраз — предвосхищение будущей картины. Те­перь уже обмен встречными импульсами совершается сквозь этот «магический кристалл». Замысел не только собирает в фокус протя­нувшиеся между художником и натурой прямые и обратные связи, по и фильтрует, отбирает из обоих потоков лишь наиболее предпо­чтительные данные. Замысел как бы локализует весь дальнейший процесс взаимораскрытия обоих содержаний — содержания познаю­щей личности и содержания познаваемого предмета. А кисть тем временем фиксирует этот, теперь уже целенаправленный, процесс.

Именно так, с моей точки зрения, происходит выращивание худо­жественного образа, который есть не что иное как материально осу­ществленное взаимоотражение объекта и субъекта познания. Он, этот образ, прорастает из всего опыта художника как момент противосложения его личности и постигаемой им действительности, как их контрапункт. В художественном образе, в художественном про­изведении, вообще в искусстве человек и мир как бы смотрятся друг в друга, обнаруживают себя друг в друге, рассказывают о себе друг через друга. А загадочная художественность как раз и возникает из самого факта такого взаимопревращения, взаимоперехода несмеж­ных содержаний. Именно этого эффекта живописец и добивается, работая над картиной. Такова его цель, даже если он ее не сознает. В свою очередь зрителю «становится художественно», когда в про­цессе восприятия той же написанной на полотне сирени он почувст­вует, что картина побуждает его обменяться с ней накоплениями своего человеческого опыта, вступить с ней в отношения взаимного раскрытия. Этот процесс не случайно называют сотворчеством, ибо зритель в этой, тоже познавательной, ситуации как бы уподобляется автору, а воспринимаемое им произведение — натуре. Они тоже как бы смотрятся друг в друга.

Материя искусства вся представляет собой сложную иерархию таких взаимоотражений. Ведь что такое, например, литературный троп — сравнение, метафора или метонимия, — как не простейший случай познавательного взаимопроявлення двух смыслов в их един­стве? Или магия рифмы, которая, если разобраться, основана на фонетической модификации того же эффекта. Я уже не говорю о диалоге в драматургии, да и в повествовании тоже, который всегда тем выразительнее, чем более очевидно являет собой взаимообна­ружение различных характеров.

Однако за всеми этими частными случаями стоит главенствующий признак художественности: осуществленное взаимораскрытие объекта и субъекта познания. Это и есть человеческое содержание действи­тельности, постигнутое как единство мировосприятия и самовыраже­ния познающего человека. Вот почему бессмысленно счи­тать художественное творчество разновидностью познания научного. Наука—это прежде всего феномен отражения. Искусство — фено­мен взаимоотражения.

О соотношении науки и чуда
Posted on 2012.09.26 at 10:57 am
Tags: raw, наука
Регулярно встречаю мнение, что научная картина мира лишает его чудес. В силу этого, главным образом, она никогда не завоюет разум большинства людей. Человеческой психике присуще желать завораживающих диковинных историй, а наука их у нас отбирает. Подобное рассуждение, на первый взгляд, выглядит правдоподобным, однако я попробую на него возразить.

Прежде всего, я не согласен с начальной посылкой. Мне не кажется, что научные открытия приводят к уменьшению общего количества чуда. Проиллюстрирую эту мысль очевидным сюжетом, в котором все движущие силы и превращения заведомо естественны, но при этом компонента ‘непостижимого’ не утрачена. Вдумайтесь: все, что вас окружает, все объекты, с какими вы имеете дело в своей жизни, включая кресло, на котором вы сидите, воду, которую вы пьете, и даже ваших знакомых, - все состоит из мельчайших атомов, побывавших в недрах горячих звезд. Дотрагиваясь до любого предмета, вы касаетесь материи возрастом в миллиарды лет, в буквальном смысле.

Когда-то взрывами сверхновых атомы выбросило в космос, и они блуждали в нем настолько долго, что человеческое сознание не в состоянии оперировать такими сроками и расстояниями. Целую вечность они летели в черной пустоте, иногда пересекаясь с другими частицами. Затем некоторые из них под действием сил гравитации собрались в разреженное газопылевое облако, которое очень постепенно превратилось в Солнечную систему. Те самые частицы, из которых состоит ваше тело, когда-то побывали в глубинах планеты, откуда вулканами их выбрасывало в атмосферу. Они оседали в почву и океаны, строили тела растений, грибов и животных. Несчетное число раз проходя по пищевым цепочкам, они неоднократно выпадали из биосферы и потом возвращались обратно. Каждый отдельный атом, рожденный в результате звездного нуклеосинтеза, очутившись в месте пространства, которое мы называем Землей, за миллиарды лет прошел по самым замысловатым траекториям, прежде чем стать частью вас. Его путешествие стало возможным в результате натуральных процессов, природа которых в общих чертах известна и достаточно сухо излагается в учебниках. И все же, когда я смотрю на свои руки, пытаясь осознать и прочувствовать тот факт, что это звездная пыль, реальный возраст которой -- несколько миллиардов лет, я не могу удержаться от вопроса: это ли не чудо?

Данными рассуждениями я хочу подчеркнуть мысль, что наука ни в коей мере не отнимает у нас возможность испытывать глубокие эмоции по отношению к окружающему миру. Напротив, ее ‘истории’ зачастую более грандиозны и фантастичны, чем все, что может выдумать человек. И этих историй много, будь то постепенное построение человека из единственной клетки или квантовая неопределенность. Наука меняет качество: взамен вымышленных чудес приходят чудеса настоящие, происходящие в действительности. В открываемом наукой мире я лично не вижу недостатка явлений, от которых захватывает дух. Реальность насыщена невообразимыми событиями, надо только их увидеть.
165 comments Leave a commen